О советах и комплиментах…
Мне подобные давали редко, но два врезались в память.
Первый был даже не совет, а подарок. Подруга на мой день рождения (в четырнадцать лет) вручила мне контурный карандаш. И сияя дружелюбной – искреннейшей! – улыбкой, сказала:
– Тебе подойдёт. У тебя маленькие глубоко посаженные глазки, их нужно научиться красить правильно, если не хочешь быть… ну, такой.
И она сделала жест рукой, обобщив меня целиком в “ну, такую”.
До четырнадцати лет я не слишком задумывалась о собственной внешности. У меня были красивые родители, красивый младший брат, красивые дедушка с бабушкой, и мне даже не приходило в самонадеянную голову, что я могу выбиваться из этого стройного ряда миловидных людей.
К тому же сама подруга была исключительно хороша собой: белокурая, голубоглазая, с ямочками на щеках, и это, конечно, придавало дополнительный вес её словам. Этим весом меня придавило как бетонной плитой.
Я так поразилась открытию о моём уродстве, что замолчала дня на три. Перестала выдавать эмоции и информацию в окружающий мир. Я была занята.
Предстояло хорошенько осмыслить новую себя, и я осмысливала.
Что вообще делают девочки, у которых маленькие глубоко посаженные глазки?
Можно ли им громко смеяться? Разрешено ли им болтать ерунду? Невзначай хлопать симпатичных одноклассников по плечу? Носить красное?
Я стала рассматривать себя перед зеркалом и, конечно, с каждым разом убеждалась, что подруга абсолютно права. Маленькие. Глубоко посаженные. И нос огромный. И щёки тоже – вон, уныло висят слева и справа. Рот невнятный, непонятно, как таким разговаривать. Более-менее удовлетворить могли только уши, но их, к несчастью, закрывали волосы. Я собрала волосы в хвост, чтобы хоть в чём-то на моем лице мог отдохнуть взгляд постороннего человека, измученного прочими уродствами. Я начинала жалеть, что уши нельзя пересадить куда-нибудь ближе к центру, чтобы в глаза бросались именно они, а не все остальное.
За какие-то сутки я проделала путь от самоуверенного залюбленного подростка до гибрида Горлума с Квазимодо, которому предстояло мыкаться по пещерам, до конца дней жрать сырую рыбу и не показываться на свет божий.
К концу третьего дня мама села возле моей кровати перед сном и спросила, что случилось. Выглядела она такой серьёзной, что я осознала: отмолчаться не выйдет. Придётся нанести маме этот удар: сообщить, что у неё вырос уродливый ребенок. Ничего, в наличии есть ещё один, пускай утешается им.
Я и сообщила.
Надо сказать, у моей мамы чудесный звонкий смех. Поэтому когда она издала невнятное хрюканье, я не поняла, что это значит. Хрюканье повторилось. Мне стало ясно, что всё-таки второго ребенка для утешения недостаточно. Мама сложилась пополам, выползла из комнаты, не переставая хрюкать, что-то пробулькала снаружи, и через некоторое время в комнату зашел папа.
Он очень внимательно посмотрел на меня, а потом крикнул:
– Не нашёл я у неё никаких глазок! Видимо, они слишком маленькие! Или слишком глубоко посажены! Иди и покажи мне, где они.
В комнату вползла мама, держась за косяк. Она была красная и в слезах, она задыхалась от смеха и не могла ничего сказать.
Я посмотрела на них обоих и начала смеяться. Смехом всё моё глупое горе смыло, как ручьём. Тяжкий морок, три дня глубочайшей мучительной тоски, когда я сама не понимала, что со мной творится – всё растаяло в одну секунду.
(Однако, когда подруга, которая обычно ходила с нашей семьей гулять в парк, пришла в следующее воскресенье, мой папа, добрейший папа, весёлый папа, радующийся любым моим друзьям, твердо сказал, что сегодня мы хотим провести время в семейном кругу. Я очень сердилась тогда на него, поскольку была уверена, что она не желала меня обидеть. Но папа был непреклонен: с этого дня мы проводим выходные без Оли. И он не изменил своего решения)…
А второй случай произошёл в школе.
Учительница истории, болтливая дама лет сорока, твердящая нам “я ваш лучший друг” и загадочно подмигивающая при этом, отозвала меня после урока и доверительно сказала:
– Милая, этот свитер тебе очень идёт. Но всё же такие запястья надо прикрывать.
У свитера были модные тогда рукава “три четверти”, а у меня были (и остались) довольно тощие запястья. Очевидно, всё это сложилось в картину, оскорбившую взор нашей славной учительницы.
Я кивнула, ошеломлённая тем, на какую фигню обращают внимание взрослые, и с тех пор носила в школу свитера с рукавами, доходящими чуть ли не до кончиков пальцев. Эта привычка осталась у меня до сих пор.
А карандашом краситься я так и не научилась.
(с) Елена Михалкова