Приехала в деревню. В деревне столько новостей, столько новостей.
Семья бобров обосновалась за околицей. Спилили уже с дюжину осин. От крепких стволов остаются карандашные огрызки.
Вчера с тётей Шурой пошли по следам.
Где раньше были непролазные заросли, теперь широкая утрамбованная тропа; вела бы под уклон, можно было бы на ледянке ехать. Это бобры ее укатали, пока тащили ветки и стволы.
Вышли к лесной луже глубиной по колено. Хатки не видно, зато под деревьями с трёх сторон темнеют норы. Подождали, не высунется ли из норы бобр, но не дождались.
Я бы на месте бобра тоже не высунулась, потому что тётя Шура, измеряя палкой глубину лужи, рассказывала о своём пальто с бобровым воротником, которому сносу не было, не то что нынешним курткам, сплошная синтетика, и мех у них не блестит, а тот блестел, и до того был тёплый – словно пуховый платок…
Тут тётя Шура замолчала, мечтательно глядя в сторону норы. Под этим взглядом бобр попятился и обеими лапами крепче прижал к себе шкуру.
В лесу на прошлой неделе заблудились приезжие. Бродили шесть часов, вышли возле Гороховца. “Будут знать, – злорадно сказала тётя Шура. – В парках у себя гуляйте, а грибы оставьте местным. Понаехали тут”.
На моё возражение, что грибов хватит на всех, тётя Шура сказала, что, во-первых, грибов в этом году мало, во-вторых, дело не в этом, а в том, что порядок должен быть, а в-третьих, возьми две связки сушёных белых, мне одной всё не съесть.
Чужих грибников тётя Шура на дух не переносит. При этом на рыбу её чувство справедливости не распространяется. Подозреваю, это как-то связано с её убеждением, что городские плохо плавают. “Река сама разберётся”, – туманно выражается тётя Шура. Во взгляде ее снова появляется нехорошая мечтательность.
Изба соседская окончательно осталась без хозяев. Заброшенный дом уходит в прошлое, как под воду. Даже куст перед ним превращается в коралл.
В приоткрытую дверь ещё недавно шныряли котята, точно рыбки, когда внутри окотилась приблудная кошка. Потом кошка удрала, а бывший пастух Николай с лицом святого, а на самом деле бездельник и пропойца, забрал себе обоих кошкиных детей.
Тётя Шура говорит: “Он чёрного оставляет на хозяйстве, а рыжего берёт с собой на рыбалку”.
Сегодня утром дошла до берега. Река тихая, как облака. Ни звука, ни всплеска. Николай рыбачит где-то в зарослях у протоки.
У воды бродит рыжий котик, крепкий и чистенький. Бежит, трётся об ноги, мурлычет. “Привет, – говорю, – дружочек. Как тебя зовут?”
Над водой неожиданно далеко разносится сиплый голос невидимого Николая. “Рыжим его зовут”.
“А чёрного?” – спрашиваю я в пространство, догадываясь, что чёрного котёнка зовут Чёрным или, если у бывшего пастуха вдруг разбушевалось воображение, Чернышом.
“А чёрного – Тузик”, – строго отвечает Николай.