Спи, я рядом!

А на даче поют птицы.

Поют так, что у городских жителей с непривычки начинает звенеть в ушах.

Слишком большой глоток кислородного коктейля. Основные ноты – сирень, мята и только что взрезанный арбуз с терпким травянистым послевкусием. Лучистый абсент. Чистый яд.

Пьешь жадно – хмелеешь быстро и весело.

Ах! Голова кружится. Легко как! Какое пьяное – это ваше шампанское!

Не хочу в город.
Останусь, посмотрю, как разъезжаются дачники, как пустеет поселок, как со всех сторон наступает тихий лес и звонкая тишина.

Благодать. Вечер теплый. Никого. На дымчатом небе ломаные линии черных елей.

Груша-дурёха никак не соберётся зацвести. Бестолково суетится, трепещет закрученными в малюсенькие бигуди-бутоны кудрями: сейчас я вам покажу, что такое красота! Сейчас! Сейчас. Вот только локоны расчешу. Блонд с розовым. Вот, сейчас. Да.

Нервничает, как девица перед свиданием, подгадывает время. И зацветает в майские заморозки, чернея от обиды и холода.

Начинается тёплый дождь. И почти сразу же становится холодным. Небо – сварливым. Птицы – немыми.

К вечеру во всем посёлке отключают свет, это логично, ведь ночью надо спать! Вокруг сиротские, безлюдные участки и чёрный лес.

Без электричества все приборы перестают работать: насос в колодце, микроволновка, телевизор, обогреватели.

Я зажигаю жизнерадостную свечу. Иду с большим пластмассовым ведром к поленнице за дровами. Топлю камин. В комнате становится тепло, пахнет березовыми поленьями и костром. Дети спят на одной большой кровати – валетом, сопят и улыбаются во сне.

В окнах темень кромешная, по стенам комнаты переливается тёмно-оранжевый отсвет огня. Почему-то вспоминаются изразцы на турбинской печке, дурацкий, как моя груша, Лариосик, метель, Николка с птичьим носом и львиной душою, сугробы, волчьи оскалы, гаубицы. Страшно!

А мужчины, правда, не боятся? Вот так, когда одни в старом доме? Когда дом кряхтит, почёсывается и хлопает окнами на чердаке? Правда, не боятся? Или им не положено?

Наверху кто-то ходит. На цыпочках. Скрипит дверцами буфета (там больше нет ликерных конфет, я съела), зачем-то дёргает шторы.

Я всё слышу.

Ещё я слышу, как беглый каторжник с грязной, жидкой бородой и грязными, жидкими зубами моет руки в бочке на дворе. Умывается, зло фыркает и бряцает кандалами на ногах. Сейчас будет в окно заглядывать, напильник просить! Ему меня хорошо видно – я в свете камина, а мне не видно ничего, кроме кляксы ночи. Если только он приблизится к стеклу совсем, так, чтобы у него нос расплющился – тогда увижу. Длинноволосый, вислоусый, желтозубый зловещий смех. Ха-ха-хааааа!

Мамочка! Ма – мааааа!!!

Мама в городе, за семьдесят километров. И папа там. И муж уехал, ведь не хотел меня одну с детьми на даче оставлять!
Уговорила, упрямая: «Мы же с большой собакой, она нас охранять будет!»

Собака! Большая собака моя! Эмма! Эммочка!

– Эмма, милая! Мусечка, иди сюда, в комнату, к нам. Иди скорее!

Собака ночует на веранде, знает, что в комнату ей разрешается заходить только в особых случаях. Поэтому она заходит с достоинством, не размениваясь на восторги или виляние хвостом. Понимает, что пришло время исполнить свой собачий долг. Ложится возле моей кровати, кладет голову на передние лапы, уши ставит торчком. Смотрит на меня.

«Ничего не бойся. Спи! Видишь, как дети наши сладко спят, и ты усни, я постерегу. Никого здесь нет – ни каторжников, ни белогвардейцев, никого. Спи, я рядом!”

Я засыпаю, мне снится школа: чёрная графитовая доска, и что я не могу решить задачу про антилопу в клетке, которая плывет на пароходе со скоростью шестьдесят километров в час, а за ней плывет без посторонней помощи лев. И вроде бы я понимаю, что всего-то нужно высчитать скорость течения воды, прибавить ее к скорости вращения земли и помножить на атмосферное давление, да вот беда – таблицу умножения забыла! Лев поворачивает ко мне мокрую морду и смеётся, а потом страшно рычит.

Просыпаюсь от могучего львиного рыка, хлопаю глазами, оглядываясь.

Возле камина собака выполняет свой собачий долг – завалившись на бок, разложив уши и брыли по полу, храпит так, что трясутся стены.